"Женщина, которая..."
"Под рок-оперу
Дождик льет и льет, превращая день
в сумерки. В комнате полутемно.
В голове какая-то дребедень.
Я занавешиваю окно,
зажигаю свечи, врубаю рок.
Днем и ночью одна, одна.
И богам Олимпа был страшен Рок,
но - отрадна война.
А я думаю: на хрена?
Мне «Deep purple» поет о добре и зле,
Иисуса с Иудой не кончен спор.
Отчего мы так маемся на земле?
И за что всем нам смертный, блин, приговор?
Магдалина, святейшая *****, скажи,
хорошо ли в небесных садах гулять?
Мы живем в нищете и под игом лжи.
Мы не знаем, как выглядит благодать.
Знаем только: амброзия - не для всех.
И хранителей-ангелов - дефицит.
Просто жить, уж кажется, - смертный грех,
и тем более, если здоров и сыт.
С отвращеньем читаю судьбу свою -
скучный перечень дрязг, неудач, невзгод.
Я Христу - Яну Гиллану - подпою,
как сумею: «I'd wanna see, my God...»
(Элла Крылова)
Дождик льет и льет, превращая день
в сумерки. В комнате полутемно.
В голове какая-то дребедень.
Я занавешиваю окно,
зажигаю свечи, врубаю рок.
Днем и ночью одна, одна.
И богам Олимпа был страшен Рок,
но - отрадна война.
А я думаю: на хрена?
Мне «Deep purple» поет о добре и зле,
Иисуса с Иудой не кончен спор.
Отчего мы так маемся на земле?
И за что всем нам смертный, блин, приговор?
Магдалина, святейшая *****, скажи,
хорошо ли в небесных садах гулять?
Мы живем в нищете и под игом лжи.
Мы не знаем, как выглядит благодать.
Знаем только: амброзия - не для всех.
И хранителей-ангелов - дефицит.
Просто жить, уж кажется, - смертный грех,
и тем более, если здоров и сыт.
С отвращеньем читаю судьбу свою -
скучный перечень дрязг, неудач, невзгод.
Я Христу - Яну Гиллану - подпою,
как сумею: «I'd wanna see, my God...»
(Элла Крылова)
Моя руна – Терс, моя тяга – утренний лес,
потому что рай, уготованный мне, это здесь,
где токует глухарь и брусника буравит мхи,
и воздушная мякоть режется на куски.
Моя руна – Терс, моя музыка «Megadeth»,
и такой огонь в груди моей и окрест,
что ни дать ни взять собирается божья рать
силу адскую воевать.
Что, мой ангел, покурим спина к спине –
помнишь, как обегали пули – на той войне?
Ничего, отбились, сносили кевлар до дыр,
и теперь отобьемся, несмотря на гребаный мир.
И теперь отобьемся – работа, дети, семья,
и в сухом остатке останешься ты, не я...
и на камень гранитный уронит яблоня цвет
голубые глаза, твою мать, голубой берет...
Дмитрий Мельников
"Бренный человек вступает в свой поздний возраст,
бренный человек уводит могучий голос
в область супербасов, в столь низкий и плотный звук,
что Петр, выходя из рая, крестит пространство вокруг.
Дайте ему огня, дайте ему воды,
дайте ему старый журнал, включите ему рокабили,
пусть он умрет молодым - и огонь Звезды
прорастет в нем до сухожилий!
И в сосудистой сети, и в лимфоузлах
пусть кружит раскаленный космический прах,
сотни звезд, концентрируясь в сонном зрачке,
пусть щебечут на птичьем своем языке,
и пусть будет вода холодна, холодна,
и бессонную чайку качает волна...
Бренный человек становится просто фоном
обнаженной весны, ее ветром, дождем, неоном,
ее чистотой... Только в небе рдеет застреха
там, где бренный человек встретил Вербного человека."
/Дмитрий Мельников/
паскудное племя людей без печали,
людей без печали, без смысла, без гнева,
лениво бредущих от хлева до хлева.
А солнце пылало, а солнце дробилось,
и собственной кровью голубка умылась,
и как на свиданье вплыла в высоту,
и там ожила, подражая Христу.
И вновь перед храмом срубили помост,
и вновь торговали убийством вразнос,
и были кругом те же самые лица,
какие писал Иеронимус Босх.
И гибкое тело— Болейн или Говард—
склонилось над площадью дикого рева,
и темные очи горели свечой,
и пальцы терзали сафьян часослова.
И тени легли до средины Днепра,
и волос скользнул по лучу топора,
и женщина в платье дамасского шелка,
взлетела над тьмой крепостного двора
Дмитрий Мельников
кстати, спасибо за автора.
Очень понравилось...=)
Так пронзительно пишет.
Юрий Левитанский
Феликсу Светову
Отмечая времени быстрый ход,
моя тень удлиняется, что ни год,
что ни год удлиняется, что ни день,
все длиннее становится моя тень.
Вот уже осторожно легла рука
на какие-то пастбища и луга.
Вот уже я легонько плечом задел
за какой-то горный водораздел.
Вот уже легла моя голова
на какие-то теплые острова.
А она все движется, моя тень,
все длиннее становится, что ни день,
а однажды, вдруг, на исходе дня
и совсем отделяется от меня.
И когда я уйду от вас, в некий день,
в некий день уйду от вас, в некий год, -
здесь останется легкая моя тень,
тень моих надежд и моих невзгод,
полоса, бегущая за кормой,
очертанье, контур неясный мой...
Словом, так ли, этак ли - в некий час
моя тень останется среди вас,
среди вас, кто знал меня и любил,
с кем я песни пел, с кем я водку пил,
с кем я щи хлебал и дрова рубил,
среди вас, которых и я любил.
Будет тень моя тихо у вас гостить,
и неслышно в ваши дома стучать,
и за вашим скорбным столом грустить,
и на вашем шумном пиру молчать.
Лишь когда последний из вас уйдет,
навсегда закончив свой путь земной,
моя тень померкнет, на нет сойдет,
и пойдет за мной, и пойдет за мной,
чтобы там исчезнуть среди корней,
чтоб растаять дымкою голубой -
ибо мир предметов и мир теней
все же прочно связаны меж собой.
Так живите долго, мои друзья.
Исполать вам, милые. В добрый час.
И да будет тень моя среди вас.
И да будет жизнь моя среди вас.
Вот.
Ты прочтешь эти буквы, оставшиеся от пера,
и еще упрекнешь, как муравья — кора
за его медлительность.
Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возник
повод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение;
просто будущему требуется помещение
без них.
С другой стороны, взять созвездия. Как выразился бы судья,
поскольку для них скорость света — бедствие,
присутствие их суть отсутствие, и бытие — лишь следствие
небытия.
Так, с годами, улики становятся важней преступленья, дни —
интересней, чем жизнь; так знаками препинания
заменяется голос. Хотя от тебя не дождешься ни
телескопа, ни воспоминания.
Иосиф Бродский